Перестук колес ушедшего поезда растворялся в густом тумане холодного северного утра. Одинокая тень куталась в опавшую листву. Спортивная сумка отражалась в капельках росы.

Ворона, сидящая на ветке старой ели, разглядывала наглеца, посмевшего разбудить ее в столь неурочный час. Дождавшись полной тишины, она громко каркнула, но незнакомец не обратил на нее внимание. Он был похож на вековой дуб на опушке леса, такой же уставший от ветра, дождя и снега.

За поворотом послышалось грохотание приближающего поезда. Фигура ожила, резко двинулась вперед, пересекла две струны железной дороги и скрылась в зарослях шиповника. Ворона, еще раз каркнув на ретировавшегося гостя, мирно погрузилась в свой сон.

Шиповник колкими иголками встретил фигуру с забытого богом  полустанка, на котором уже года два не было ни души. Гость же не чувствовал ничего, ему хотелось поскорей отодрать свою душу от того, что осталось там, где шумят поезда.

Когда ему было десять, он жутко ненавидел эти места. Одна мысль, провести целый месяц у бабушки, вызывала у него водопад слез, несварение желудка и полное отсутствие аппетита. Но ни слезы, ни недуги спасти его от ссылки в край коз и коров не могли.  Утром перед отъездом мама деловито складывала его вещи в небольшой рюкзачок, а отец под окном ремонтировал свою любимую «копейку». И так из года в год, пока ему не исполнилось семнадцать.

В тот памятный год он впервые не поехал к бабушке. По этому случаю была распита бутылка портвейна. Домой он пришел только под утро, хмельной не столько от алкоголя, сколько от ощущения свободы. Теперь он стал взрослым, теперь ему можно все.

А сейчас, много лет спустя, этим холодным утром, он ненавидел свободу, ненавидел все то, что свалилось на него в этой взрослой жизни. Ему хотелось дышать запахом только что скошенной травы,  земляники с парным молоком, думать только о вечернем купании с шалопаями из соседнего двора и засыпать уставшим, но довольным за прожитое на Земле время.